– Расскажи, как все начиналось.
– Что – все? Я или "Сплин"?
– А это не одно и то же?
– Конечно, нет. Моя роль в группе сводится к сочинению песен. Я пою ребятам – Стасу, Коле Ростовскому, Сашке Морозову, Коле Лысову – песню под гитару, а дальше они обрабатывают ее сами.
– Тогда расскажи, как начинался ты.
– Я начинался как и все... так называемые творческие люди. Я думаю, что желание писать для любого человека закладывается в детстве, просто оно конкретно формируется к какому-то определенному возрасту. Представь себе – есть ребенок. В каком-то возрасте, буквально в пять-семь лет, он начинает замечать, что отличается ото всех остальных, и чувствует себя среди людей крайне неуютно. Как правило, такие люди замыкаются в этом возрасте, перестают общаться со сверстниками, хотя по инерции и принимают участие в играх - в песочницах, машинках и во всем остальном. Они еще не понимают, что же с ними происходит. К одиннадцать-двенадцати годам чувство обособленности усиливается. Самое жуткое время.
– Ты тогда уже интересовался музыкой?
– Я к тому времени знал только Аллу Пугачеву и Джо Дассена.
– Они тебе нравились?
– Я их любил. И до сих пор благодарен им за то, что с их именами музыка стала ассоциироваться конкретно. То есть музыка не как некое абстрактное понятие, а так: есть Алла Пугачева – она поет определенную музыку, есть Джо Дассен – он поет немножко другую музыку. Я стал понимать, что музыка – дело личностное.
– А любимая песня у тебя была?
– Да! Песня группы "Песняры" "Вологда-гда-гда-гда - Вологде-где". Я и сейчас считаю, что это гениальная песня. Все просто отдыхают перед ней.
– Почему?
– Потому что то, что западает в душу каждого человека в детстве, на всю жизнь остается святым – от этого никуда не денешься. Мне запала "Вологде-где"... О чем мы? Да, ну а потом моя сестра Наташа притащила "Воскресение" и "Машину времени" – это очень сильно отличалось от того, что я слышал до тех пор. Я был потрясен. Но сестра была единственным человеком, который меня понимал. Я пытался делиться своми чувствами с одноклассниками – без мазы, с родителями – без мазы. Мне было тогда десять или одиннадцать лет – очень юный возраст. Это даже еще не тинейджер, это еще ребенок. Я вспоминаю себя... Я не понимал, что со мной происходит, только сейчас я могу это сформулировать, да и то... не совсем.
– Ты помнишь первый концерт, на котором побывал?
– Еще бы! Это была "Машина". Восемьдесят первый год, десятое декабря. Родители отпустили меня на концерт с большим скрипом. Они приставили ко мне взрослого человека специально для того, чтобы он отвел меня туда, потому что сами идти не хотели. И вот я в двенадцать лет побывал на "Машине времени".
– Зрелище впечатлило?
– Не то слово. С тех пор все и пошло. До этого я никогда не видел в жизни столько людей вместе одновременно в одном замкнутом пространстве – меня уже это поразило. Перед "Машиной" выступали какие-то люди: циркачи, фокусники, эстрадные певцы – все им свистели, все ждали "Машину". И я ее тоже ждал. И вот они вышли – для меня это было чудо. Я думаю, что в шестьдесят пятом году, когда "Битлз" выходили на сцену, у зрителей были такие же ощущения. С тех пор я понял, что мне нужно заниматься тем же самым и что мне никуда от этого не деться.
– Ты был рад, когда это понял?
– Конечно, нет!
– ???
– Это жуткое дело. Потому что меня до сих пор не понимают мои родители, моя мама. Какое-то время и у жены были очень большие сомнения насчет меня. Хотя она любила мои песни, но никогда не верила, что я когда-нибудь выйду вот за эти кухонные рамки.
– Не верила?
– Может она и верила... подсознательно, но, понимаешь, были периоды, когда нам просто нужны были деньги, а их не было, и я понимал, что не могу устроиться даже на какую-то временную работу, потому что мне нужно куда-то уезжать, что-то записывать, мне неудобно отпрашиваться... Дело тут не в жене, а во мне. Потребность творить – это действительно жуткая трагедия, очень жуткая. С самого начала, когда родители направляют тебя в какой-то определенный институт, и ты его бросаешь и занимаешься тем, чем хочешь... Это жутко.
– А какой институт ты бросил?
– Целых два. Не то чтобы бросил... Из первого, авиационного, меня забрали в армию. А из второго, тетрального, мне пришлось уйти, потому что мы как раз начали заниматься "Сплином" – начались записи, поездки.
– А почему тебя из авиационного забрали в армию? Разве там не было военной кафедры?
– В том то и дело, что была... Сейчас объясню. У меня к тому времени был полный сумбур в голове, мне нужно было время, чтобы ото всех спрятаться, уйти от своего образа жизни – кардинально поменять жизнь – и армия как нельзя лучше подходила.
– А что тогда было не так в твоей голове?
– Ну... Мы познакомились тогда с Сашкой Морозовым, создали первую группу, пытались вступить в Ленинградский рок-клуб. А нас не приняли. Нас не принял Джордж Гуницкий. Я подумал тогда: "Ну, гад. Пожалеешь еще об этом." Причем с нами в прослушивании участвовала группа "НЭП", она мне совершенно не понравилась. Их приняли, а нас нет. После этого через месяц я ушел в армию. Потом-то я понял, что Джордж был прав на сто процентов, что нам нужно было время, чтобы все осмыслить и сделать какой-то новый виток. И тогда мне это удалось. Тогда я написал несколько песен – две из них вошли потом в "Пыльную быль". Это была уже ступенька.
– А что с тобой было после армии?
– Три года мы с Саней занимались ерундой. Даже три с половиной. Пытались как-то выжить – это было ужасное время талонов, отсутствия продуктов... Я работал в Театре Комедии, пытался писать песни, что-то слушал. А в девяносто третьем появилась своя студия, и вот мы записали "Пыльную быль". Коля Ростовский к нам присоединился и было еще человек пять, которые приходили и записывали. Мы отнесли "Пыльную быль" на радио – на "Радио I", на радио "Катюша" – на две культовые питерские радиостанции.
– То есть "Сплин" уже существовал тогда?
– Нет. Были мы с Саней и Коля Ростовский, которые записали альбом. Понимаешь, альбом был, а группы не было.
– Но ведь на кассете с альбомом было напечатано название группы – "Сплин"?
– Да. Группы не было, а название было. Это я его придумал.
– Заурядный вопрос – почему "Сплин"?
– Такое настроение было. Да и вообще время было смутное, темное плюс еще какие-то там неурядицы в личной жизни. И тут это слово, которое это состояние хорошо обозначало. Я его нашел у Саши Черного, которого очень любил и до сих пор люблю, – такой едкий, такой саркастичный дядька! Этого слова почему-то никто не знал и мне хотелось всех удивить. Я сказал Сане: "Давай назовем группу "Сплин", он не понял: "А что это такое?". Я обрадовался. "А-а, я так и думал, что ты этого слова не знаешь", – говорю. Я объяснил – ему понравилось.
– А когда же "Сплин" стал полноценным "Сплином"?
– После того, как мы записали втроем "Пыльную быль", мы позвали Стаса. Стас витал в воздухе сам по себе, хотя и был общим приятелем, – занимался сольными проектами, очень клевыми и совершенно на "Сплин" непохожими. Он и сейчас ими занимается – у него очень здорово получается, отдельные вещи – просто гениально. Потом барабанщик от нас ушел в какие-то рестораны, ему надо было деньги зарабатывать, и пришел Колька Лысов. И все. Уже три года наш состав не меняется.
– Процветаете?
– Сейчас – да. А совсем недавно были такие моменты, когда хотелось выброситься из окна. Какое-то время назад они прошли, потому что я понял, что это не выход. Я прошел тот опасный возраст – вот эти двадцать семь лет, когда действительно было жутко, когда было много песен и – нулевая реакция. Совершенно нулевая. Хреново, когда что-то делаешь, а это не находит отклика. Мне было очень плохо. Вечное безденежье, разводы... У всех это было. Я ничем не отличаюсь ни от кого в этом плане. У всех были жуткие проблемы, и кто-то выбросился в окно... Слава Богу, что мы перешли, мне кажется, через этот барьер. Теперь мы можем позволить себе гораздо больше.
– Что ты имеешь ввиду?
– Ну, я преувеличил. На самом деле пока я еще не могу себе позволить вести себя так, как я хочу, потому что любое поведение может быть оправдано только тем, что я сделал, а я сделал еще очень мало – три альбома. У нас в стране очень многие люди отталкиваются от имиджа, а потом уже творчество. Для меня главное творчество, и из него должен вылезать имидж. Это не должно быть притянуто за уши.
– Может, приведешь пример, как должно быть?
– Пример – Маяковский. Я очень люблю его за то, что он в девятьсот двенадцатом году бросил вызов всем своим футуристическим манифестом, который они сделали, плюс своей желтой кофтой. Это как бы эпатаж, может быть, это пафос какой-то, но у него все это было подкреплено творчеством. Желтая кофта появилась позже, чем стихи. Грубо говоря, мне тоже хочется, чтобы моя желтая кофта появилась после того, как появится творчество. Тогда я буду иметь право, чтобы вести себя как-то.
– А сейчас ты не имеешь такого права?
– Может быть, у меня что-то задавлено с детства, но я стараюсь вести себя достаточно скромно. Потому что пока я не сделал чего-то такого, отчего бы все почувствовали бы - все мои любимые люди - что я действительно что-то сделал. Не пошел по чьим-то следам, а сделал что-то такое, что бы дало, скажем, начало новому направлению. Мне не хочется идти по накатанному пути, мне хочется прорубить в каком-то лесу просеку, проложить на каком-то чистом поле лыжню. Понимаешь, не идти накатанным путем, а оставить свою лыжню за собой.
– Последний вопрос традиционный – каковы ближайшие планы?
– Никаких планов не существует совершенно – у нас все подвешено, все очень хрупко. Я музыку не брошу, это я точно знаю. Песни пишутся, слава Богу. Главное, чтобы были живы все и здоровы.
Интервью брала Анна ШАРКОВА.
("Детки"
№2 1997)